резануло, — если бы ты знала, какая гадкая вещь любовь, если бы ты только знала…
Он выкинул непотушенный окурок в форточку, из которой шел белый пар.
— Мама, не будет теперь жить с нами. У нее появилась другая семья.
Услышь она это накануне Нового года, она бы не поверила своим ушам, стала бы тотчас звонить маме на сотовый, упрашивала бы ее вернуться домой. Но теперь она была почти не удивлена, а если удивлена, то скорее собой, тем, что просмотрела крушение собственной семьи, а не тем, что оно вообще произошло. Но, может быть, теперь, когда она умрет и воскреснет, так будет правильнее: отец останется один на один со своим неразумием, Павел Игоревич поселится в новой семье, а мама, наконец, избавится от надоевшей ей дочери, которая толком не умела жить и толком не смогла умереть.
София сказала причитающиеся слова о том, что всё образуется, и оставила отца в одиночестве на кухне, потушив по его просьбе свет. Уходя, она обратила внимание на сверкающее морозом окно, на плешивую голову, застывшую во тьме, и белесый воздух, витавший над ней. Ей стало больно от несправедливости к собственному отцу, потому что она не смогла его утешить, приняла уход матери как должное, и вообще, что она за чудовище, раз самые близкие ей люди стали такими далеко-неродными? Может быть, если Абра окажется шарлатаном, будет правильно, если она умрет окончательно — без всякого воскресения? Тогда и тени не останется от нее, и необходимости искать озеро, которое соединит ее — маленькую девочку, не имеющую сердца, не любившую никого девственницу, — с правдой о самой себе, с признанием своей бесчувственности и черствости, неумением не столько сочувствовать, сколько нежеланием тратить на сочувствие свою душу.
Стянув юбку, лежа на постели, она гладит черную шкатулку и читает сообщения от Волобуевой: «Я просто не вдупляю, что показали анализы. Я такого нервяка словила, Софа, что просто туши свет. Никогда не занимайся сексом под колесами. Никогда. Иначе выйдет такая рыдальня, что поседеешь, или хуже того — залетишь. А ты? Чд? Встречалась с Серегой?». София оставляет ее сообщения без ответа. Вдруг Абра появляется в сети, набухают синие многоточия.
— Привет, София. Как ощущения?
— Ничего. А разве что-то поменялось с днем?
— Нет. И не поменяется, обратного пути нет, я просто думал, что ты мне хочешь что-нибудь сказать.
— О чем?
— О своей семье.
— Ничего.
— Твое право. Сегодня у тебя будет особенное задание. Ты должна придумать способ смерти, просто обозначить его словами, и, как водится, — загадать последнее желание. К нашему времени — к 4:20. Занятие не из приятных. Но ты знаешь, как поступить…
София подносит к лицу небольшое зеркальце, обклеенное с задней стороны синими китами, всматривается в него, убирает русые волосы со лба, пытается понять, красива ли она, и что такое красота: разве не производная от юности? Ее никто не любит, хотя она лежит здесь — в детском свитере, в нижнем белье — готовая к любви, призывающая любовь, но все, кто к ней хоть что-то испытывают, слабы — как ее отец или Сергей. Задумавшись, она оттягивает резинку с тазовой кости, прислушивается к звуку ее соударения с плотью и начинает набирать сообщение:
— Абра, я отвечу сейчас. За путями по дороге в Раздольную есть старая водонапорная башня, она достаточно высокая, и там почти не бывает людей. Мне кажется, высоты в ней будет достаточно, но… это не главное. Я хочу увидеть тебя перед тем, как спрыгну. Увидеть вживую. И сказать тебе, что я хотела сказать последний месяц. Лично. Это ничего не изменит. Но… пожалуйста, будь там.
Она испугалась написанного — не столько поспешности выбранной смерти, сколько неожиданности последнего желания. Абра набирал ответ в течение двух минут, но, когда пришло сообщение, в нем оказалось всего одно слово:
— Хорошо.
Что-то в Софии надорвалось: как будто граница, разделяющая ее внутренний мир и мир ее матери, отца и Волобуевой, внезапно рассыпалась. Поддавшись потоку несвязных впечатлений, София представила, как в башне видит Абру, он снимает маску петуха с лица, отстегивает тряпье с ног, отбрасывает прочь заржавевший щит — и вот перед ней предстает белокурый молодой человек, немного застенчивый, с жемчужными, мелкими зубами, как будто отделенными от улыбки. И она обнимает его и говорит, что жизнь до него была ничем, что жизнь после него будет ничем. И он прижимает ее к себе сильнее, и она чувствует что-то ногами — местом над коленями, и ей приятно, и страшно, и она готова… Трясение сотового отвлекает ее от грезы. Неужели это опять он? Нет, вместо Абры ей пишет Сергей. Она нехотя открывает сообщение. «Я так ничего и не смог сказать тебе о своих чувствах… пойми… это что-то, превосходящее меня, и я знаю, что ты испытываешь то же самое. Это как в „Чистом понедельнике“, ты — послушница, ты что-то большее, а я в смятении… не так… сбит с толку, растоптан, пожалуйста, я не могу без тебя жить». Ее взгляд безучастно падает на шкатулку, она оставляет сообщение без ответа и задумывается над тем, как завтра возвратить ее Сергею. Приходит второе сообщение. Он просит прощения за внезапный порыв, говорит, что это нечаянно «сорвалось с языка», что он неправ. Третье сообщение София оставила непрочитанным.
Когда София вернулась из душа, она уже знала, как передаст Сергею шкатулку: через Впадину — Агата все-таки ее должник, и потом она не будет задавать лишних вопросов. Ей стало жаль себя, и она ощутила озлобленность, как будто Сергей оскорбил ее своим признанием. С потолка раздался грохот, сверху жила семья пожарника с двумя детьми, и первой ее мыслью было: нашкодили дети. Затем послышалось размеренное трещание кровати, все более отчетливое и несомненное, как будто оно насильно вторгалось ей в слух, не оставляло никаких сомнений в том, что она слышит. Треск стал полниться женскими стонами. Тут же в голове возник образ Волобуевой, но София немедленно избавилась от него, представив на месте подруги под мужским телом мать. Значит, ради этого она ушла от них, значит, не смогла противостоять своей похоти, не оставила отцу ни малейшей возможности загладить вину за покупку валюты. Еще и еще. Стон делается нечеловечнее и похотливее. Вот она, ее мать, пожалуйста, но София не станет такой, если кого София и полюбит, то раз и навсегда. В горе и в радости. В рождении и смерти. Абра не предаст ее. Никогда. Раздался еле уловимый козлиный выдох, женский стон пресекся.
Спустя несколько минут кровать снова затрещала. Звуки были бугристы и обернуты шелком, к ним можно было прикоснуться пальцами, потереть кончиками их покровы. София вложила наушники в ушные раковины, знакомый рок заглушил звуки внешнего мира, и возбуждение от их узнаваемости разлилось по телу, как будто музыка вобрала в себя образы всех прежних Софий, которые с семи лет слушали эту музыку — ночью под одеялами, на даче под звездами, улавливали ее в парикмахерской или маршрутке. И вместо звуков — София не понимала, как именно, — в голове рождались воспоминания, неосознанные ощущения от них, самая малость, которая и чувством-то не была, а лишь еле уловимым настроением, что вопреки времени соединяло ее настоящую
